Как только снег начнут буравить
РУССКИЙ ЯЗЫК И ЛИТЕРАТУРА
Метафора идет из той же глубины веков, что и поэзия. Она лежит в основании старейших поэтических текстов — заклинаний. Она — и в основе пословиц, поговорок, загадок — этих самых древних из ныне существующих видов народного творчества.
Метафорой в широком понимании считают любое слово или выражение, употребленное в переносном смысле: часы бегут, время летит, угрызение совести или ее пробуждение и т. п.
Такие метафоры, обыденные для нашей речи, относятся к явлениям общенародного языка, а не художественной образности, если, конечно, в системе поэтического текста они не приобретают иных смысловых оттенков.
Рождение поэтической метафоры картинно показано в бунинских строках о бедуине:
И он дремотно ноет, воспевая
Зной, олеандр, герань и тамарикс.
Сидит как ястреб. Пегая абая
Сползает с плеч. Поэт, разбойник, гикс!
Вон закурил — и рад, что с тонким дымом
Сравнит в стихах вершины за Сиддимом.
«Слагать хорошие метафоры — значит подмечать сходство»,— писал Аристотель.
Принцип сходства, заложенный в метафоре, характерен в той или иной форме для всех поэтических тропов. Поэтому художественную речь, насыщенную тропами, называют метафорической. Из русских поэтов метафорический стиль присущ в высокой мере Державину, Лермонтову, Фету, Маяковскому, а из прозаиков тут прежде других следует назвать Гоголя:
«Изумруды, топазы, яхонты эфирных насекомых сыплются над пестрыми огородами, осеняемые статными подсолнечниками. Серые стога сена и золотые снопы хлеба станом располагаются в поле и кочуют по его неизмеримости. Нагнувшиеся от тяжести плодов широкие ветви черешен, слив, яблонь, груш; его чистое зеркало — река в зеленых, гордо поднятых рамах. Как полна сладострастия и неги малороссийская ночь!»
Собственно метафора — это троп художественной речи, который возникает из подразумеваемого сравнения предметов, явлений, действий.
Голова ли ты, головушка!
Что на грудь ты наклонилася?
Отчего ты безо времени
Белым инеем покрылася?
«Инеем» И.Суриков заменил понятие «седина», потому что в самом инее нашел общий признак с сединой. Причем при переносе значения поэт миновал сравнение (седина, как иней), явив своему читателю образец метафоры.
Где меж темных лип светился
Монастырь святой.
Две строки, а как широко и глубоко светит метафора В. Жуковского!
Метафора может быть выражена любой знаменательной частью речи. Чаще других используют имя существительное и глагол (метафора, переданная именем прилагательным, образует другой троп — эпитет):
Я ехал к вам: живые сны
За мной вились толпой игривой,
И месяц с правой стороны
Сопровождал мой бег ретивый.
(А. Пушкин)
Как только снег начнут буравить
Ручьи апреля вдоль дорог,
Опять весна тебе представит
Всех весен прожитых урок.
(А. Твардовский)
Я трогал листы эвкалипта
И твердые перья агавы,
Мне пели вечернюю песню
Аджарии сладкие травы.
(Н. Заболоцкий)
Метафора может быть одиночной (как в приведенных примерах) и распространенной на несколько строк. Иногда метафора охватывает стихотворение целиком («Телега жизни» А. Пушкина, «Чаша жизни» М. Лермонтова). В последнем случае она окрашивает лирическое переживание оттенком аллегоричности:
Скатившись с горной высоты,
Лежал во прахе дуб, перунами разбитый;
А с ним и гибкий плющ, кругом его обвитый.
О дружба, это ты!
(В. Жуковский)
Очень изобретателен в метафорах фольклор. Вот изображение гроба в одном из плачей:
Это витое-то гнездышко
По низу не обложеное,
По середочке не мшоное,
По верху не щеломченое;
Нет брусовых белых лавочек,
Нет косивчатых окошечек!
Среди различных типов метафор особой утонченностью выделяется скрытая метафора. Обычная поэтическая метафора легко обнаруживает себя. Когда у Пушкина мечтания теснятся «толпой игривой», мы хорошо понимаем, что «толпа» употреблена в переносном смысле, иначе получилось бы нечто несуразное. А скрытая метафора как бы прячется за прямым или каким-нибудь другим переносным значением. Ее надо почувствовать:
Какая холодная осень!
Надень свою шаль и капот;
Смотри: из-за дремлющих сосен
Как будто пожар восстает.
Сияние северной ночи
Я помню всегда близ тебя,
И светят фосфорные очи,
Да только не греют меня.
«Дремлющих» и «пожар» Фета, казалось бы, обращены к миру природы. Ни та, ни другая метафора нисколько не противоречат такому восприятию. Однако поэт перенес акцент с картины внешнего мира на внутренние, душевные, глубоко запрятанные интимные переживания. Героиня стихотворения в «дремоте» осталась безучастна к «пожару», вызванному ею же. К ней обращены и поздние строки поэта: «Ужель ничто тебе в то время не шепнуло: Там человек сгорел!»
Насколько скрытая метафора отлична от обычной, можно легко ощутить, сравнив «пожар» Фета с метафорическим «пожаром» Маяковского:
Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца.
Скажите сестрам, Люде и Оле,—
ему уже некуда деться.
Скрытая метафора — одна из разновидностей эзоповского языка. Лермонтов, прозревший в своем окружении безыдейность, никчемность, пустоту, горестно поблагодарил творца «за жар души, растраченный в пустыне».
Другие термины на сайте
Олицетворение, согласно значению греческого слова προσωποποια, — это персонификация, то есть наделение любого существа, явления или предмета человеческими чертами.
Между тем в литературных словарях олицетворение трактуется как одушевление, что является искажением этого литературоведческого термина.
Парцелляция от фр. «parceller», «делить, дробить на части») – неудачный из-за своей многозначности лингвистический термин. Если объединить противоречивые высказывания лингвистов, то под парцелляцией следует, скорее всего, понимать так называемый «телеграфный стиль».
1. 098. Александр Трифонович Твардовский
Александр Трифонович Твардовский
(1910—1971)
«Увы, за рубежом меня куда меньше знают как поэта, чем как редактора некого прогрессивного журнала», — жаловался полвека назад Твардовский.
Да и сегодня его больше знают как главного редактора журнала «Новый мир», а не как последнего главного поэта России. И ладно бы за рубежом — в самой России.
В этой несправедливости отчасти повинен и он сам — не стоит, быть может, поэту становиться чиновником от поэзии, даже главным редактором главного либерального журнала страны. Даже если он дал «дорогу» В. Шукшину, В. Быкову, В. Астафьеву, В. Белову, Ф. Абрамову, С. Залыгину, Ю. Бондареву, Г. Троепольскому, Б. Можаеву, А. Солженицыну и многим другим писателям.
Бесспорно, это его заслуга, как редактора, иногда сомнительная, но разве сравнится редактор-шлагбаум с поэтом-творцом, редакционная будничность — с поэтическими шедеврами: «Я убит подо Ржевом» и «В тот день, когда окончилась война. »? Думается, что нет. Поэт может быть великим, а редактор — никогда. Твардовский, прежде всего и только — Поэт, давший миру «Василия Тёркина». Именно — миру, поскольку в мире таких «книг про бойца» больше нет.
Будущий поэт родился 8 (21) июня 1910 г. в д. Загорье на Смоленщине, в «доме под соломенной крышей» в семье сельского кузнеца Трифона Гордеевича Твардовского, человека грамотного, начитанного, и Марии Митрофановны, урожденной Плескачевской, из дворян-однодворцев.
С малых лет Саша полюбил литературу — отец по вечерам читал детям Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Некрасова, А.К. Толстого, Никитина, Ершова, и еще не усвоив грамоту, мальчик пробовал сочинять. Первыми виршами стало гневное обличение мальчишек — разорителей птичьих гнезд.
Однажды Твардовский показал стихи своему учителю, но тот забраковал их, поскольку они были очень понятны, что мешало воспринять их как «поэзию». Саша попробовал писать «поэзию», но у него ничего не вышло. Тогда-то он, видимо, и уяснил на всю жизнь, что поэзия должна быть проста как правда и как правда понятна всем.
В 1922 г. подросток закончил четыре класса сельской школы, на дальнейшее обучение денег не было. Года через два в местных газетах напечатали несколько заметок Александра о сельской жизни. Первое стихотворение с подачи М. Исаковского (с которым Твардовский подружился на всю жизнь) было опубликовано в 1925 г. в газете «Смоленская деревня» — «Новая изба».
В 19 лет Твардовский подался в столицу, и хотя в журнале «Октябрь» М. Светлов напечатал его стихи, постоянной литературной работы юноша не нашел и на следующий год вернулся в Смоленск, где стал студентом Пединститута. Около шести лет Александр провел в этом городе, пережил раскулачивание отца и братьев и их ссылку. (Через несколько лет он смог добиться возвращения родных домой.)
В эти годы вышла серия очерков Твардовского «По колхозной Смоленщине» и его первое прозаическое произведение «Дневник председателя». Знаменитым сделала поэта его поэма «Страна Муравия» (1934—36), посвященная коллективизации, по контрасту напоминающая Платоновский «Чевенгур», только радостно-оптимистический. В поэме Никита Моргунок, не желавший вступить в колхоз, был занят поиском сказочной Страны Муравии; он долго ездил на лошаденке по стране, но лучшей жизни, чем у колхозников не нашел. Видно тогда так и было. Поэма имела большой успех.
В 1936 г. Твардовский переехал в Москву и поступил в Московский институт истории, философии и литературы (МИФЛИ) — интересно, что в экзаменационных билетах были вопросы и по его «Стране Муравии». Поэт много занимался переводами классики народов СССР, был награжден орденом Ленина.
По окончании института Твардовского призвали в Красную Армию, в рядах которой он провел 6 лет: как военкор участвовал в походе в Западную Белоруссию, в Финской кампании и в Великой Отечественной войне.
Ярчайшим выражением русского национального характера стала поэма «Василий Тёркин. Книга про бойца» (1941—1945). По признанию автора, «Теркин» был… моей лирикой, моей публицистикой, песней и поучением, анекдотом и присказкой, разговором по душам и репликой к случаю».
Сквозной герой был по-народному вечен и философично мгновенен — «автор исходил из того, что и он сам, и его читатель могут в любой момент погибнуть». Новые главы печатались в газете Западного фронта «Красноармейская Правда». Они были «дико популярны» — как стихи К. Симонова.
Вряд ли кто еще из русских поэтов был ближе всему нашему народу, чем Симонов и Твардовский в годы войны. Их стихи и поэмы знали наизусть миллионы советских солдат и офицеров на передовой и миллионы жен и матерей в тылу.
Замысел «книги» возник у Твардовского во время финской войны, когда он вместе с группой писателей вел в газете «На страже Родины» «уголок юмора», в котором появился фельетонный персонаж — Вася Теркин, имевший у бойцов огромный успех.
Одновременно с «Теркиным» и стихами «Фронтовой хроники» поэт создал поэму «Дом у дороги» (1946), отразившая «оборотную» сторону войны: «горечь отступления, ужасы оккупации и плена, трагедию возвращения солдата-победителя на пепелище родного дома».
В послевоенные годы Твардовский создал несколько поэм: «За далью — даль», «Тёркин на том свете», «По праву памяти» (опубликована в 1987), а также сборник стихов «Из лирики этих лет», в которых много раздумий поэта о движении времени, долге художника, о жизни и смерти.
Наряду со стихами Твардовский всегда писал прозу и критику: опубликовал книгу о войне «Родина и чужбина», «Статьи и заметки о литературе», «Поэзию Михаила Исаковского», статьи о творчестве Маршака и Бунина.
Поэт, обласканный властью, был членом правления Союза писателей СССР, депутатом Верховного Совета РСФСР четырех созывов, членом Центральной Ревизионной Комиссии, кандидатом в члены ЦК КПСС, неоднократно награжден Сталинской (1941, 1946, 1947) и Ленинской (1961), посмертно — Государственной (1971) премиями, дважды назначался главным редактором «Нового мира» — в 1950 и 1958 г.
Но если награда и ласка были за поэтическое творчество, то опала — его дважды снимали с редакторства — в 1954 и 1970 г. — только за общественную деятельность, не всегда согласовывавшуюся с «линией партии». Что ж, сам выбрал такой путь, сам и пострадал.
18 декабря 1971 г. Твардовский скончался после тяжелой болезни. На Новодевичьем кладбище у поэта — не памятник, соразмерный его таланту, а могильная плита. «Заметет снегом, и не увидишь». Что ж, зато в русской памяти Александр Трифонович оставил памятник, к которому «не зарастет народная тропа».
P.S.I. Многие критики и даже поэты (Е. Евтушенко) уверены, что у Твардовского «о любви — строчки нет».
Конечно, «певец солдат» не оставил как «певец офицеров» К. Симонов такой перл как «Жди меня», но замечательных стихов о любви у него много.
Есть, например, в «Василии Тёркине» глава «О любви», в которой рефреном идет строфа — «Всех, кого взяла война, / Каждого солдата / Проводила хоть одна / Женщина когда-то. ». Сказать о любви так объемлюще — дорогого стоит. Эту главу поэт посвятил своей «дорогой Машеньке» — жене Марии Илларионовне. Александр Трифонович писал ей: «На днях читал по радио последнюю главу — она не только посвящена тебе, но и родилась из мыслей о тебе. Читал ее с большим волнением, как будто ты сидела напротив стола».
…Да, друзья, любовь жены, —
Кто не знал, — поверьте, —
На войне сильней войны
И, быть может, смерти…
…Нет, товарищ, не забудь
На войне жестокой:
У войны короткий путь,
У любви — далекий.
P.S.II. Что же касается другого «заблуждения» специалистов — о чрезмерной простоте стихов Твардовского, их безыскусственности и «безстильности» — стоит ли «оспоривать глупцов»? Бог ты мой! Разве могут сравниться волшебные строки поэта с новодельно-многоумными виршами современных версификаторов! Его стихи можно пить как степной воздух или как родниковую воду:
И в глуши родной, ветвистой,
И в тиши дневной, лесной
Молодой, густой, смолистый,
Золотой держался зной.
Жизнь Твардовскому продлил Внуковский воздух
Во вторник, 21 июня, исполняется 106 лет со дня рождения Александра Твардовского. Последние 25 лет его жизни были связаны с нынешней Новой Москвой. С 1946 года он подолгу жил на даче в поселке Внуково (теперь — в Новомосковском административном округе). А в начале 1960-х годов фактически переселился в поселок «Советский писатель» (разговорное название — Красная Пахра). Сегодня дачей в Пахре владеет его младшая дочь Ольга, а внуковской — старшая, Валентина. Валентина Александровна рассказала нам о том, чем были Пахра и Внуково для ее отца.
Валентина Александровна, в мемуарах о Твардовском много написано про дачу в Пахре. А про внуковскую известно мало. Говорят, там было тяжело жить зимой, потому что не было отопления?
Центрального отопления действительно не было. Но для человека, выросшего в деревне, это не препятствие. В каждой комнате были печки, и отец очень любил их топить, сидеть у огня. Он жил во Внукове до поздней осени, бывало, и зимой. К нему на балкон запрыгивали белки, а он раскладывал для них орехи. Вот с транспортом было трудно, не было дороги, по которой к дому могла бы пройти машина. Затруднения были и с водой. И негде было плавать, кроме пруда, а там он купаться брезговал. А вот в Пахре была речка Десна. Купание, прогулки в лесу — все это продлило ему жизнь. Это была отдушина от всех невзгод — журнальных и прочих. Ведь нервотрепка с «Новым миром» была страшная все 16 лет, что он его возглавлял.
Его коллега Александр Кондратович вспоминал, что Твардовский сравнивал работу на участке с редакторской: «Что-то все время улучшаю, дополняю, подсаживаю, на- ращиваю густоту…».
Он действительно всегда пытался что-то на земле улучшить, до самых последних дней многое пересаживал и сажал на своем участке, хотя уже делал это с трудом.
Во Внукове глинистый склон, поросший кустами орешника, он превратил в прекрасный сад. Приносил из леса на участок саженцы рябины, черемухи, посадил много жасмина и сирени, а вдоль забора тую. Это сейчас туи в моде, а тогда их никто у нас не знал.
На огороде во Внукове росло все — от клубники до помидоров, только картошку не сажали. Отец на даче делал всю крестьянскую работу, очень любил косить. Он не считал себя дачником. В его представлении дачники — это те, кто приезжает только прогуляться, покупаться, поиграть в бадминтон.
Александр Трифонович ведь еще очень любил гулять в лесу?
У Александра Трифоновича есть произведения, посвященные Внукову или Пахре?
В его дневниках и стихах немало зарисовок подмосковной природы, правда, прямых ссылок на Внуково или Пахру там нет. Мы с сестрой ждем в этом году переиздания (в «Детгизе») его книги, которую назвали «Времена года». Она и для детей, и для родителей. Хотим обратить внимание на его пейзажную лирику. К сожалению, «Василий Теркин» заслонил собой многое в его поэзии. А у него есть прекрасные поздние стихи, звучащие очень современно.
Справка
Александр Твардовский родился в 1910 году на хуторе Загорье Смоленской области в семье кузнеца. Печатался с 14 лет, в 1931 году опубликовал первую поэму «Путь к социализму». Самым известным его произведением стала поэма «Василий Теркин» (1941— 1945). В 1950–1954 и1958–1970 годах — главный редактор журнала «Новый мир», который при нем стал рупором либеральных идей. Неоднократно подвергался критике за работу на посту редактора, а также за публикацию поэм «Теркин на том свете» (1963) и «По праву памяти» (1966–1969). Умер 18 декабря 1971 года в Красной Пахре.
Стихи
Отрывки стихотворений из поздней пейзажной лирики Александра Твардовского.
Текст книги «Василий Теркин. Стихотворения»
Автор книги: Александр Твардовский
Жанр: Поэзия, Поэзия и Драматургия
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Александр Трифонович Твардовский
Василий Тёркин. Стихотворения
© Твардовский А.Т., насл., 2019
© Ил. на обл. Савченков И. Ю., 2019
© ООО «Издательство АСТ», 2019
Стихотворения
Родное
Дорог израненные спины,
Тягучий запах конопли…
Передо мной знакомые картины
И тихий вид родной земли…
Я вижу – в сумерках осенних
Приютом манят огоньки.
Иду в затихнувшие сени,
Где пахнет залежью пеньки.
На стенке с радостью заметить
Люблю приклеенный портрет.
И кажется, что тихо светит
В избе какой-то новый свет.
Еще с надворья тянет летом,
Еще не стихнул страдный шум…
Пришла «Крестьянская газета»,
Как ворох мужиковских дум.
А проскрипит последним возом
Уборка хлеба на полях —
И осень закует морозом
В деревне трудовой размах.
Придет зима. Под шум метелей
В читальне, в радостном тепле,
Доклад продуманный застелет
Старинку темную в селе…
А за столом под шум газетный
Улыбки вспыхнут в бородах,
Прочтя о разностях на свете,
О дальних шумных городах.
Матери
Я помню осиновый хутор
И детство – разбегом коня…
Я помню, ты каждое утро
Корову пасла за меня.
Покуда я спал, улыбаясь,
С сухим армяком в головах,
Ты – тихая и простая —
Корову кормила в кустах…
И шел я на позднюю смену,
Спешила ты печь затоплять…
И пахло подкошенным сеном,
И тихо дымились поля.
«Кружились белые березки…»
Кружились белые березки,
Платки, гармонь и огоньки.
И пели девочки-подростки
На берегу своей реки.
И только я здесь был не дома,
Я песню узнавал едва.
Звучали как-то по-иному
Совсем знакомые слова.
Гармонь играла с перебором,
Ходил по кругу хоровод,
А по реке в огнях, как город,
Бежал красавец пароход.
Веселый и разнообразный,
По всей реке, по всей стране
Один большой справлялся праздник,
И петь о нем хотелось мне.
Петь, что от края и до края,
Во все концы, во все края,
Ты вся моя и вся родная,
Большая родина моя.
Мать и сын
На родного сына
Молча смотрит мать.
Что бы ей такое
Сыну пожелать?
Пожелать бы счастья —
Да ведь счастлив он.
Пожелать здоровья —
Молод и силен.
Попросить, чтоб дольше
Погостил в дому, —
Человек военный,
Некогда ему.
Попросить, чтоб только
Мать не забывал, —
Но ведь он ей письма
С полюса писал.
Чтоб не простудиться,
Дать ему совет?
Да и так уж больно
Сын тепло одет.
Указать невесту —
Где уж! Сам найдет.
Что бы ни сказала —
Ясно наперед.
На родного сына
Молча смотрит мать.
Нечего как будто
Пожелать, сказать.
Верит – не напрасно
Сын летать учен.
Как ему беречься, —
Лучше знает он.
Дело, что полегче,
Не ему под стать.
Матери, да чтобы
Этого не знать!
Он летал далеко,
Дальше полетит.
Трудно – перетерпит.
Больно – промолчит.
А с врагом придется
Встретиться в бою —
Не отдаст он даром
Голову свою.
Матери – да чтобы
Этого не знать…
На родного сына
Молча смотрит мать.
«Велика страна родная…»
Велика страна родная,
Так раскинулась она,
Что и впрямь – война иная
Для нее как не война.
Но в любой глухой краине,
Но в любой душе родной
Столько связано отныне
С этой, может, не войной.
Пусть прибитый той зимою
След ее травой порос,
И прибой залива моет
Корни сосен и берез,
Пусть в тот край вернулись птицы,
И пришло зверье в леса,
И за старою границей
День обычный начался, —
Там…
Там, в боях полубезвестных,
В сосняке болот глухих,
Смертью храбрых, смертью честных
Пали многие из них.
«Пускай до последнего часа расплаты…»
Пускай до последнего часа расплаты,
До дня торжества – недалекого дня —
И мне не дожить, как и многим ребятам,
Что были нисколько не хуже меня.
Рассказ танкиста
Был трудный бой. Все нынче, как спросонку,
И только не могу себе простить:
Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку,
А как зовут, забыл его спросить.
Лет десяти-двенадцати. Бедовый,
Из тех, что главарями у детей,
Из тех, что в городишках прифронтовых
Встречают нас, как дорогих гостей,
Машину обступают на стоянках,
Таскать им воду ведрами – не труд,
Приносят мыло с полотенцем к танку
И сливы недозрелые суют…
Шел бой за улицу. Огонь врага был страшен,
Мы прорывались к площади вперед.
А он гвоздит – не выглянуть из башен, —
И черт его поймет, откуда бьет.
Тут угадай-ка, за каким домишкой
Он примостился, – столько всяких дыр,
И вдруг к машине подбежал парнишка:
– Товарищ командир, товарищ командир!
Я знаю, где их пушка. Я разведал…
Я подползал, они вон там, в саду…
– Да где же, где?… – А дайте я поеду
На танке с вами. Прямо приведу.
Что ж, бой не ждет. – Влезай сюда, дружище!
И вот мы катим к месту вчетвером.
Стоит парнишка – мины, пули свищут,
И только рубашонка пузырем.
Подъехали. – Вот здесь. – И с разворота
Заходим в тыл, и полный газ даем.
И эту пушку, заодно с расчетом,
Мы вмяли в рыхлый, жирный чернозем.
Я вытер пот. Душила гарь и копоть:
От дома к дому шел большой пожар.
И, помню, я сказал: – Спасибо, хлопец! —
И руку, как товарищу, пожал…
Был трудный бой. Все нынче, как спросонку.
И только не могу себе простить:
Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку,
Но как зовут, забыл его спросить.
«Отцов и прадедов примета…»
Отцов и прадедов примета, —
Как будто справдилась она:
Таких хлебов, такого лета
Не год, не два ждала война.
Как частый бор, колосовые
Шумели глухо над землей.
Не пешеходы – верховые
Во ржи скрывались с головой.
И были так густы и строги
Хлеба, подавшись грудь на грудь,
Что, по пословице, с дороги
Ужу, казалось, не свернуть.
И хлеба хлеб казался гуще,
И было так, что год хлебов
Был годом клубней, землю рвущих,
И годом трав в лугах и пущах,
И годом ягод и грибов.
Как будто все, что в почве было, —
Ее добро, ее тепло —
С великой щедростью и силой
Ростки наружу выносило,
В листву, в ботву и колос шло.
В свой полный цвет входило лето,
Земля ломилась, всем полна…
Отцов и прадедов примета, —
Как будто справдилась она:
Гром грянул – началась война…
У славной могилы
Нам памятна каждая пядь
И каждая наша примета
Земли, где пришлось отступать
В пыли сорок первого лета.
Но эта опушка борка
Особою памятью свята:
Мы здесь командира полка
В бою хоронили когда-то.
Мы здесь для героя отца,
Меняясь по двое, спешили
Готовый окопчик бойца
Устроить поглубже, пошире.
В бою – как в бою. Под огнем
Копали, лопатой саперной
В песке рассекая с трудом
Сосновые желтые корни.
И в желтой могиле на дне
Мы хвои зеленой постлали,
Чтоб спал он, как спят на войне
В лесу на коротком привале.
Прости, оставайся, родной.
И целых и долгих два года
Под этой смоленской сосной
Своих ожидал ты с восхода.
И ты не посетуй на нас,
Что мы твоей славной могиле
И в этот, и в радостный час
Не много минут посвятили.
Торжествен, но краток и строг
Салют наш и воинский рапорт.
Тогда мы ушли на восток,
Теперь мы уходим на запад.
Над этой могилой скорбя,
Склоняем мы с гордостью знамя:
Тогда оставляли тебя,
А нынче, родимый, ты с нами.
«В пилотке мальчик босоногий…»
В пилотке мальчик босоногий
С худым заплечным узелком
Привал устроил на дороге,
Чтоб закусить сухим пайком.
Горбушка хлеба, две картошки —
Всему суровый вес и счет.
И, как большой, с ладони крошки
С великой бережностью – в рот.
Стремглав попутные машины
Проносят пыльные борта.
Глядит, задумался мужчина.
– Сынок, должно быть, сирота?
И на лице, в глазах, похоже, —
Досады давнишняя тень.
Любой и каждый все про то же,
И как им спрашивать не лень.
В лицо тебе серьезно глядя,
Еще он медлит рот открыть.
– Ну, сирота. – И тотчас: – Дядя,
Ты лучше дал бы докурить.
«В поле, ручьями изрытом…»
В поле, ручьями изрытом,
И на чужой стороне
Тем же родным, незабытым
Пахнет земля по весне:
Полой водой и – нежданно —
Самой простой, полевой
Травкою той безымянной,
Что и у нас под Москвой.
И, доверяясь примете,
Можно подумать, что нет
Ни этих немцев на свете,
Ни расстояний, ни лет.
Можно сказать: неужели
Правда, что где-то вдали
Жены без нас постарели,
Дети без нас подросли?…
«Перед войной, как будто в знак беды…»
Перед войной, как будто в знак беды,
Чтоб легче не была, явившись в новости,
Морозами неслыханной суровости
Пожгло и уничтожило сады.
И тяжко было сердцу удрученному
Средь буйной видеть зелени иной
Торчащие по-зимнему, по-черному
Деревья, что не ожили весной.
Под их корой, как у бревна отхлупшею,
Виднелся мертвенный коричневый нагар.
И повсеместно избранные, лучшие
Постиг деревья гибельный удар…
Прошли года. Деревья умерщвленные
С нежданной силой ожили опять,
Живые ветки выдали, зеленые…
Прошла война. А ты все плачешь, мать.
Я убит подо Ржевом
Я убит подо Ржевом,
В безымянном болоте,
В пятой роте, на левом,
При жестоком налете.
Я не слышал разрыва,
И не видел той вспышки, —
Точно в пропасть с обрыва —
И ни дна, ни покрышки.
И во всем этом мире,
До конца его дней,
Ни петлички, ни лычки
С гимнастерки моей.
Я – где корни слепые
Ищут корма во тьме;
Я – где с облаком пыли
Ходит рожь на холме;
Я – где крик петушиный
На заре по росе;
Я – где ваши машины
Воздух рвут на шоссе;
Где травинку к травинке
Речка травы прядет, —
Там, куда на поминки
Даже мать не придет.
Подсчитайте, живые,
Сколько сроку назад
Был на фронте впервые
Назван вдруг Сталинград.
Фронт горел, не стихая,
Как на теле рубец.
Я убит и не знаю —
Наш ли Ржев наконец?
Удержались ли наши
Там, на Среднем Дону?…
Этот месяц был страшен,
Было все на кону.
Неужели до осени
Был за ним уже Дон,
И хотя бы колесами
К Волге вырвался он?
Нет, неправда! Задачи
Той не выиграл враг!
Нет же, нет! А иначе,
Даже мертвому, – как?
И у мертвых, безгласных,
Есть отрада одна:
Мы за родину пали,
Но она – спасена.
Наши очи померкли,
Пламень сердца погас.
На земле на проверке
Выкликают не нас.
Нам свои боевые
Не носить ордена.
Вам все это, живые.
Нам – отрада одна:
Что недаром боролись
Мы за родину-мать.
Пусть не слышен наш голос, —
Вы должны его знать.
Вы должны были, братья,
Устоять, как стена,
Ибо мертвых проклятье —
Эта кара страшна.
Это грозное право
Нам навеки дано, —
И за нами оно —
Это горькое право.
Летом, в сорок втором,
Я зарыт без могилы.
Всем, что было потом,
Смерть меня обделила.
Всем, что, может, давно
Всем привычно и ясно.
Но да будет оно
С нашей верой согласно.
Братья, может быть, вы
И не Дон потеряли,
И в тылу у Москвы
За нее умирали.
И в заволжской дали
Спешно рыли окопы,
И с боями дошли
До предела Европы.
Нам достаточно знать,
Что была несомненно
Там последняя пядь
На дороге военной.
Та последняя пядь,
Что уж если оставить,
То шагнувшую вспять
Ногу некуда ставить.
Та черта глубины,
За которой вставало
Из-за вашей спины
Пламя кузниц Урала.
И врага обратили
Вы на запад, назад.
Может быть, побратимы,
И Смоленск уже взят?
И врага вы громите
На ином рубеже,
Может быть, вы к границе
Подступили уже!
Может быть… Да исполнится
Слово клятвы святой! —
Ведь Берлин, если помните,
Назван был под Москвой.
Братья, ныне поправшие
Крепость вражьей земли,
Если б мертвые, павшие
Хоть бы плакать могли!
Если б залпы победные
Нас, немых и глухих,
Нас, что вечности преданы,
Воскрешали на миг, —
О, товарищи верные,
Лишь тогда б на войне
Ваше счастье безмерное
Вы постигли вполне.
В нем, том счастье, бесспорная
Наша кровная часть,
Наша, смертью оборванная,
Вера, ненависть, страсть.
Наше все! Не слукавили
Мы в суровой борьбе,
Все отдав, не оставили
Ничего при себе.
Все на вас перечислено
Навсегда, не на срок.
И живым не в упрек
Этот голос наш мыслимый.
Братья в этой войне,
Мы различья не знали:
Те, что живы, что пали, —
Были мы наравне.
И никто перед нами
Из живых не в долгу,
Кто из рук наших знамя
Подхватил на бегу,
Чтоб за дело святое,
За Советскую власть
Так же, может быть, точно
Шагом дальше упасть.
Я убит подо Ржевом,
Тот еще под Москвой.
Где-то, воины, где вы,
Кто остался живой?
В городах миллионных,
В селах, дома в семье?
В боевых гарнизонах
На не нашей земле?
Ах, своя ли, чужая,
Вся в цветах иль в снегу…
Я вам жить завещаю, —
Что я больше могу?
Завещаю в той жизни
Вам счастливыми быть
И родимой отчизне
С честью дальше служить.
Горевать – горделиво,
Не клонясь головой,
Ликовать – не хвастливо
В час победы самой.
И беречь ее свято,
Братья, счастье свое —
В память воина-брата,
Что погиб за нее.
В тот день, когда окончилась война
В тот день, когда окончилась война
И все стволы палили в счет салюта,
В тот час на торжестве была одна
Особая для наших душ минута.
В конце пути, в далекой стороне,
Под гром пальбы прощались мы впервые
Со всеми, чтó погибли на войне,
Как с мертвыми прощаются живые.
До той поры в душевной глубине
Мы не прощались так бесповоротно.
Мы были с ними как бы наравне,
И разделял нас только лист учетный.
Мы с ними шли дорогою войны
В едином братстве воинском до срока,
Суровой славой их озарены,
От их судьбы всегда неподалеку.
И только здесь, в особый этот миг,
Исполненный величья и печали,
Мы отделялись навсегда от них:
Нас эти залпы с ними разлучали.
Внушала нам стволов ревущих сталь,
Что нам уже не числиться в потерях.
И, кроясь дымкой, он уходит вдаль,
Заполненный товарищами берег.
И, чуя там сквозь толщу дней и лет,
Как нас уносят этих залпов волны,
Они рукой махнуть не смеют вслед,
Не смеют слова вымолвить. Безмолвны.
Вот так, судьбой своею смущены,
Прощались мы на празднике с друзьями
И с теми, что в последний день войны
Еще в строю стояли вместе с нами;
И с теми, что ее великий путь
Пройти смогли едва наполовину;
И с теми, чьи могилы где-нибудь
Еще у Волги обтекали глиной;
И с теми, что под самою Москвой
В снегах глубоких заняли постели,
В ее предместьях на передовой
Зимою сорок первого; и с теми,
Что, умирая, даже не могли
Рассчитывать на святость их покоя
Последнего, под холмиком земли,
Насыпанным нечуждою рукою.
Со всеми – пусть не равен их удел, —
Кто перед смертью вышел в генералы,
А кто в сержанты выйти не успел:
Такой был срок ему отпущен малый.
Со всеми, отошедшими от нас,
Причастными одной великой сени
Знамен, склоненных, как велит приказ, —
Со всеми, до единого со всеми
Простились мы. И смолкнул гул пальбы,
И время шло. И с той поры над ними
Березы, вербы, клены и дубы
В который раз листву свою сменили.
Но вновь и вновь появится листва,
И наши дети вырастут и внуки,
А гром пальбы в любые торжества
Напомнит нам о той большой разлуке.
И не затем, что уговор храним,
Что память полагается такая,
И не затем, нет, не затем одним,
Что ветры войн шумят, не утихая.
И нам уроки мужества даны
В бессмертье тех, что стали горсткой пыли.
Нет, даже если б жертвы той войны
Последними на этом свете были, —
Смогли б ли мы, оставив их вдали,
Прожить без них в своем отдельном счастье,
Глазами их не видеть их земли
И слухом их не слышать мир отчасти?
И, жизнь пройдя по выпавшей тропе,
В конце концов у смертного порога,
В себе самих не угадать себе
Их одобренья или их упрека?
Что ж, мы – трава? Что ж, и они – трава?
Нет. Не избыть нам связи обоюдной.
Не мертвых власть, а власть того родства,
Что даже смерти стало неподсудно.
К вам, павшие в той битве мировой
За наше счастье на земле суровой,
К вам, наравне с живыми, голос свой
Я обращаю в каждой песне новой.
Вам не услышать их и не прочесть.
Строка в строку они лежат немыми.
Но вы – мои, вы были с нами здесь,
Вы слышали меня и знали имя.
В безгласный край, в глухой покой земли,
Откуда нет пришедших из разведки,
Вы часть меня с собою унесли
С листка армейской маленькой газетки.
Я ваш, друзья, – и я у вас в долгу,
Как у живых, – я так же вам обязан.
И если я, по слабости, солгу,
Вступлю в тот след, который мне заказан,
Скажу слова без прежней веры в них,
То, не успев их выдать повсеместно,
Еще не зная отклика живых,
Я ваш укор услышу бессловесный.
Суда живых не меньше павших суд.
И пусть в душе до дней моих скончанья
Живет, гремит торжественный салют
Победы и великого прощанья.
«Как только снег начнут буравить…»
Как только снег начнут буравить
Ручьи апреля вдоль дорог,
Опять весна тебе представит
Всех весен прожитых урок.
В набитой густо ржавой пене
Нельзя и нынче не узнать
Всех вод сбежавших нетерпенье,
Не возвращающихся вспять.
В цветенье голых верб, орешин
И ольх над полой ширью рек
Вновь постигаешь, как поспешен
Крутой поры кипучий бег.
Как чуток ветки сон сторожкий.
Лучом пригретые едва,
Отдать дымок спешат сережки,
Пока спеленута листва.
Как быстры смены, кратки сроки:
Еще в овражке снег приник,
А по сухой уже дороге
В пыли несется грузовик.
И позади зимы остатки.
Машина с воем воздух рвет.
На ней березки для посадки,
И почки тронутся вот-вот…
Их памяти
Живым – живое в этой жизни краткой,
Но каждый в вечность уходящий час,
Но каждый камень нашей мирной кладки,
Но каждый колос, что растет для нас
И зреет на полях необозримых,
Но каждый отзвук радиоволны —
Все память о товарищах родимых,
Когда-то не вернувшихся с войны.
Расставшись, мы не стали им чужими
Среди забот и новых дел своих.
Но если б мы одной лишь скорбью жили,
Мы были б нынче недостойны их.
Он пал за мир – так сказано о нем,
Так мы тебя о сыне извещали.
Мы жизнью нашей, нашим светлым днем
Твоей святой обязаны печали.
И мы всегда в долгу перед тобой, —
Коль не страдаем памятью короткой, —
Перед тобой, перед его вдовой,
И перед каждой долею сиротской.
И мы тебя с волненьем узнаем
На торжествах и в мирном свете буден.
Вот мать того, кто пал в бою с врагом
За жизнь, за нас. Снимите шапки, люди!
Проходит срок и боли и кручине,
И ты уже за жизнью трудовой,
За вдовьей думой о семье, о сыне
Не ждешь вестей от почты полевой.
Но так же, как и в горькую годину,
Мы славим подвиг павшего в бою.
А подвиг тот – он твой наполовину,
Ты половину вынесла свою.
Ты рядом шла, сражалась вместе с нами,
И ныне с нами ты в строю, вдова.
Священная годов минувших память
Да будет в новом подвиге жива!
22 июня 1941 года
Все, все у сердца на счету,
Все стало памятною метой.
Стояло юное, в цвету,
Едва с весной расставшись, лето;
Стояла утренняя тишь,
Был смешан с медом воздух сочный;
Стекала капельками с крыш
Роса по трубам водосточным;
И рог пастуший в этот час,
И первый ранний запах сена…
Все, все на памяти у нас,
Все до подробностей бесценно:
Как долго непросохший сад
Держал прохладный сумрак тени;
Как затевался хор скворчат —
Весны вчерашней поколенья;
Как где-то радио в дому
В июньский этот день вступало
Еще не с тем, о чем ему
Вещать России предстояло;
Как у столиц и деревень
Текло в труде начало суток;
Как мы теряли этот день
И мир – минуту за минутой;
Как мы вступали за черту,
Где труд иной нам был назначен, —
Все, все у мира на счету,
И счет доныне не оплачен.
Мы так простились с мирным днем,
И нам в огне страды убойной
От горькой памяти о нем
Четыре года было больно.
Нам так же больно и теперь,
Когда опять наш день в расцвете,
Всей болью горестных потерь,
Что не вернуть ничем на свете.
У нас в сердцах та боль жива,
И довоенной нашей были
Мы даже в пору торжества
Не разлюбили, не забыли.
Не отступили ни на пядь
От нашей заповеди мира:
Не даст солгать вдова иль мать,
Чьи души горе надломило…
Во имя счастья всех людей
Полны мы воли непреклонной —
В годах, в веках сберечь наш день,
Наш мирный день, июнь зеленый.
Сыну погибшего воина
Солдатский сын, что вырос без отца
И раньше срока возмужал заметно,
Ты памятью героя и отца
Не отлучен от радостей заветных.
Запрета он тебе не положил
Своим посмертным образом суровым
На то, чем сам живой с отрадой жил,
Что всех живых зовет влекущим зовом…
Но если ты, случится как-нибудь,
По глупости, по молодости ранней
Решишь податься на постыдный путь,
Забыв о чести, долге и призванье:
Товарища в беде не поддержать,
Во чье-то горе обратить забаву,
В труде схитрить. Солгать. Обидеть мать.
С недобрым другом поравняться славой, —
То прежде ты – завет тебе один, —
Ты только вспомни, мальчик, чей ты сын.
Жестокая память
Повеет в лицо, как бывало,
Соснового леса жарой,
Травою, в прокосах обвялой,
Землей из-под луга сырой.
А снизу, от сонной речушки,
Из зарослей – вдруг в тишине —
Послышится голос кукушки,
Грустящей уже о весне.
Июньское свежее лето,
Любимая с детства пора.
Как будто я встал до рассвета,
Скотину погнал со двора.
Я все это явственно помню:
Росы ключевой холодок,
И утро, и ранние полдни —
Пастушеской радости срок;
И солнце, пекущее спину,
Клонящее в сон до беды,
И оводов звон, что скотину
Вгоняют, как в воду, в кусты;
И вкус горьковато-медовый, —
Забава ребячьей поры, —
С облупленной палки лозовой
Душистой, прохладной мездры,
И все это юное лето,
Как след на росистом лугу,
Я вижу. Но памятью этой
Одною вздохнуть не могу.
Мне память иная подробно
Свои предъявляет права.
Опять маскировкой окопной
Обвялая пахнет трава.
И запах томительно тонок,
Как в детстве далеком моем,
Но с дымом горячих воронок
Он был перемешан потом;
С угарною пылью похода
И солью солдатской спины.
Июль сорок первого года,
Кипящее лето войны!
От самой черты пограничной —
Сражений грохочущий вал.
Там детство и юность вторично
Я в жизни моей потерял…
Тружусь, и живу, и старею,
И жизнь до конца дорога,
Но с радостью прежней не смею
Смотреть на поля и луга;
Росу обивать молодую
На стежке, заметной едва.
Куда ни взгляну, ни пойду я —
Жестокая память жива.
И памятью той, вероятно,
Душа моя будет больна,
Покамест бедой невозвратной
Не станет для мира война.